Четверть века назад у меня состоялся замечательный спор с другой восьмиклассницей 57-ой математической школы. Она утверждала, что между Юрием Живаго и Ларой Гишар не было интимных отношений. «У них же даже ребенок общий», — возражала я. «Мы не можем утверждать это наверняка, — настаивала одноклассница. — Нам неизвестно, был ли у них секс.На это нет прямых указаний в тексте».
Мои ровесники — по крайней мере, те, с кем мне доводилось соприкасаться — классику читали очень рано, зачастую в том возрасте, когда совершенно не могли соотнести прочитанное с собственным опытом. У меня лично нечто подобное произошло с Прустом. Я читала его эпопею в подростковом возрасте: моего французского хватало для понимания смысла, но множество аллюзий от меня ускользнуло. Впрочем, одна моя красавица-подруга, запоем читавшая на пляже «Курс дифференциального и интегрального исчисления» Фихтенгольца, умудрилась целиком одолеть Пруста на иврите.
В раннем чтении великих романов есть своя безусловная прелесть: проникаешься настроением, начинаешь чувствовать текст, набираешься цитат, чтобы сойти за своего у взрослых и продвинутых ровесников. С другой стороны, прочитав в юности классический роман, мы далеко не всегда к нему возвращаемся в более зрелом возрасте, когда наше прочтение могло бы быть совсем иным, и, вероятно, в большей степени совпадало бы с авторским.

Скажите: а все ли, «проходя» в школе «Войну и мир», понимали, что первая жена Пьера, Элен, умерла от неудачного аборта? Я, например, понял это уже через довольно много лет после того, как написал свои вдохновенные школьные сочинения. (…)
В частности:
«Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого».

Любовь как акт лишена глагола» — это Бродский написал. И действительно. В русском языке нет литературного слова «трахаться». Есть всякие чопорные туманности, типа «заниматься любовью», кондовые неологизмы, вроде «сношаться», маты, междометия, прилагательные… Но глагола нет! Филологи, со свойственным им цинизмом, обвиняют во всём предков. Дескать, весь русский язык придумал Карамзин на пару с Жуковским. Но поскольку в то время процветал романтизм, чпокаться было не принято. Все целовались в ключицу, в результате чего и возникли наши предки. Но ребята, настолько ли велик и могуч великий русский язык, если он не может куртуазно и учтиво плодиться и размножаться?

В прошлом году читали «Тихий Дон». Я пробуксовывала на моменте связи Аксиньи с Листницким. Дети в возмущении: «Да как она могла?!» А я пытаюсь её оправдывать: «Ребёнок умер... Григорий далеко... Дома, приюта своего нет...» и т.д. И понимаю, что зря оправдываю, пусть растут и не изменяют, но ведь жизнь-то пошутит и вывезет туда, где совсем не ожидаешь очутиться... И тогда в комплекте с категоричными суждениями начинаешь выглядеть глупо... Или продолжаешь... Тут вообще путаница.

Ввязался тут в очередной бессмысленный, но затягивающий спор о преподавании литературы в школе. Конкретно — про «Преступление и наказание». Можно давать «такое» школьникам, или нельзя, или если да, то в каком классе — в 8 или 11-м, а подходит ли вообще Достоевский для школы, или он слишком мрачный, или слишком сложный, или графоман, или нет, Толстой графоман, или... в общем, понеслась.

И тут вдруг подумалось, что практически любое высказанное мнение, если его вытащить из дискуссии и сделать всеобщим законом для всех школ страны — будет неправильным.