Фотография: Thinkstock
Чем отличается настоящий друг от просто хорошего собеседника? Чем интересуются настоящие друзья? А чем — «ненастоящие»? Писатель
Дмитрий Дейч рассказывает историю о дружбе, взаимовыручке и побеге от реальности. Скажем, в Южную Африку. Или в соседний двор.freez пишет:Обыкновенно мы с поэтом Е. проводим время в праздных занятиях и разговорах. Стихи читаем. Музыку слушаем. Думаем вслух.
Так было до вчерашнего дня.
Вчера поэт Е. показался у меня в плачевном состоянии, и с порога повёл речь о том, чем хорошие друзья отличаются от плохих.
— Хорошие друзья, — сказал Е., — интересуются не только поэзией своих друзей, но и их внутренним, так сказать, миром, со всеми его ужасающими безднами и пауками.
— Э... — сказал я.
— Плохие друзья — в отличие от хороших, — продолжал Е., — делают вид, что не замечают глубочайших страданий своих друзей, ограничиваясь внешними проявлениями дружбы. Как-то: литература, стишата, блаблабла-философия, культурология и прочее ляляля в том же духе...
— Ну знаешь... — попытался возмутиться я, и замер... До сих пор Е. никогда не говорил в таком духе о культурологии.
Никогда и ни при каких обстоятельствах.
— Я пришёл к тебе потому, — трагическим шёпотом сказал Е., — что готов сдаться. Только не знаю кому. Тебе или психиатру. И останавливает меня одна-единственная вещь.
— И какая же?
— Я физически не могу делать что-то, не понимая зачем я это делаю. Ты должен меня убедить.
Года два или три назад, я пытался убедить Е. в необходимости ежедневной практики, и даже выписал ему билет на йогу, где его скрутило в такой бублик, что он до сих пор вспоминает об этом, выразительно закатывая глаза и поджимая губы.
— ...а ещё, — всякий раз прибавляет Е., — там очень очень очень плохо пахло.
— Чем же там пахло?
— Потом и прочими естественными секрециями организма.
Что он имел в виду, поминая «прочие естественные секреции», для меня осталось загадкой. Йогу преподавала хорошая моя знакомая, вменяемая и — на первый взгляд — вполне чистоплотная. Конечно, люди потеют и без всякой йоги, а уж завязанные в банан...
С тех пор я убедился в том, что попытки наставить Е. на путь истинный — бессмысленны и даже, пожалуй, обладают стойким обратным эффектом.
Мы можем договориться лишь о том, с чем согласны заранее — на уровне более глубоком, чем «разговор» или «текст». Никто не может заставить другого заняться чем бы то ни было, если человек не готов к этому сам, изнутри.
Если же наши слова и намерения остаются для него лишь обёрткой, фантиком без начинки, нет ничего удивительного, если самое ничтожное препятствие тут же станет для него фатальным, непреодолимым.
— Извини, — твёрдо ответил я, — вот этого я не могу.
— Хорошие друзья, в отличие от плохих...
— Ладно, если тебе удастся убедить меня в том, что я должен тебя убедить, то я, пожалуй, попробую... тебя убедить.
— Я погибаю.
— Этот плач Ярославны я слышу уже пятнадцатый год.
— Но я погибаю всерьёз!
— Как Кафка?
— Как Хемингуэй. Вчера поймал себя за руку, покупая билет в Южную Африку. В Йоханнесбург. Ну скажи на милость: что я забыл в Йоханнесбурге?
— Мне-то откуда знать... сам мне скажи.
— Я не знаю.
— ?
— Мне было всё равно куда лететь, лишь бы подальше отсюда. У тебя такое бывало?
Я хотел было ответить «не бывало», но — призадумался и понял, что когда-то и у меня такое бывало. Нет, я не покупал билетов в Йоханнесбург, но готов был бросить всё к такой-то матери и уйти куда глаза глядят.
Впервые это случилось со мной в глубоком детстве. Семи лет от роду я сбежал из дому, прихватив с собой дуло пневматического пластмассового ружья, стрелявшего теннисными шариками. Дуло я использовал в качестве посоха, ибо благородному страннику нужно на что-то опереться в трудную минуту.
Поймали меня ближе к вечеру, за городской чертой. Романтический побег произвёл неизгладимое впечатление на родителей, особенно — ружейное дуло, которое к моменту поимки было похоже на жёванный стерженёк авторучки. Они посадили меня на стул, сами сели напротив, на диван.
Помолчали.
Наконец, мама спросила:
— Сынок, тебе чего-то не хватает в жизни? Скажи, нам нужно знать!
Если бы я умел тогда говорить как взрослый, я бы ответил:
— Мне не хватает кое-чего.
Самого главного.
Не хватает меня.
Так было до вчерашнего дня.
Вчера поэт Е. показался у меня в плачевном состоянии, и с порога повёл речь о том, чем хорошие друзья отличаются от плохих.
— Хорошие друзья, — сказал Е., — интересуются не только поэзией своих друзей, но и их внутренним, так сказать, миром, со всеми его ужасающими безднами и пауками.
— Э... — сказал я.
— Плохие друзья — в отличие от хороших, — продолжал Е., — делают вид, что не замечают глубочайших страданий своих друзей, ограничиваясь внешними проявлениями дружбы. Как-то: литература, стишата, блаблабла-философия, культурология и прочее ляляля в том же духе...
— Ну знаешь... — попытался возмутиться я, и замер... До сих пор Е. никогда не говорил в таком духе о культурологии.
Никогда и ни при каких обстоятельствах.
— Я пришёл к тебе потому, — трагическим шёпотом сказал Е., — что готов сдаться. Только не знаю кому. Тебе или психиатру. И останавливает меня одна-единственная вещь.
— И какая же?
— Я физически не могу делать что-то, не понимая зачем я это делаю. Ты должен меня убедить.
Года два или три назад, я пытался убедить Е. в необходимости ежедневной практики, и даже выписал ему билет на йогу, где его скрутило в такой бублик, что он до сих пор вспоминает об этом, выразительно закатывая глаза и поджимая губы.
— ...а ещё, — всякий раз прибавляет Е., — там очень очень очень плохо пахло.
— Чем же там пахло?
— Потом и прочими естественными секрециями организма.
Что он имел в виду, поминая «прочие естественные секреции», для меня осталось загадкой. Йогу преподавала хорошая моя знакомая, вменяемая и — на первый взгляд — вполне чистоплотная. Конечно, люди потеют и без всякой йоги, а уж завязанные в банан...
С тех пор я убедился в том, что попытки наставить Е. на путь истинный — бессмысленны и даже, пожалуй, обладают стойким обратным эффектом.
Мы можем договориться лишь о том, с чем согласны заранее — на уровне более глубоком, чем «разговор» или «текст». Никто не может заставить другого заняться чем бы то ни было, если человек не готов к этому сам, изнутри.
Если же наши слова и намерения остаются для него лишь обёрткой, фантиком без начинки, нет ничего удивительного, если самое ничтожное препятствие тут же станет для него фатальным, непреодолимым.
— Извини, — твёрдо ответил я, — вот этого я не могу.
— Хорошие друзья, в отличие от плохих...
— Ладно, если тебе удастся убедить меня в том, что я должен тебя убедить, то я, пожалуй, попробую... тебя убедить.
— Я погибаю.
— Этот плач Ярославны я слышу уже пятнадцатый год.
— Но я погибаю всерьёз!
— Как Кафка?
— Как Хемингуэй. Вчера поймал себя за руку, покупая билет в Южную Африку. В Йоханнесбург. Ну скажи на милость: что я забыл в Йоханнесбурге?
— Мне-то откуда знать... сам мне скажи.
— Я не знаю.
— ?
— Мне было всё равно куда лететь, лишь бы подальше отсюда. У тебя такое бывало?
Я хотел было ответить «не бывало», но — призадумался и понял, что когда-то и у меня такое бывало. Нет, я не покупал билетов в Йоханнесбург, но готов был бросить всё к такой-то матери и уйти куда глаза глядят.
Впервые это случилось со мной в глубоком детстве. Семи лет от роду я сбежал из дому, прихватив с собой дуло пневматического пластмассового ружья, стрелявшего теннисными шариками. Дуло я использовал в качестве посоха, ибо благородному страннику нужно на что-то опереться в трудную минуту.
Поймали меня ближе к вечеру, за городской чертой. Романтический побег произвёл неизгладимое впечатление на родителей, особенно — ружейное дуло, которое к моменту поимки было похоже на жёванный стерженёк авторучки. Они посадили меня на стул, сами сели напротив, на диван.
Помолчали.
Наконец, мама спросила:
— Сынок, тебе чего-то не хватает в жизни? Скажи, нам нужно знать!
Если бы я умел тогда говорить как взрослый, я бы ответил:
— Мне не хватает кое-чего.
Самого главного.
Не хватает меня.
Обсудить в блоге автора