Литературный дайджест: 7 книг недели

Автор, как это часто бывает, эксплуатирует стереотип о рассеянном ученом-математике, который настолько погружен в свои цифры, что слабо имеет представление об окружающем мире (справедливости ради, стоит упомянуть, что уже через пару страниц становится понятно, что главный герой лишь только считает себя выдающимся математиком, а на деле ничего в ней не смыслит). Этот образ является противоположностью главного персонажа Арифметики из «Лабиринта чисел», которая скорее представляет собой классическое представление о строгой и немного скучноватой учительнице математики. (...)
Что еще необычно в этой книге, так это сочетание математики и путешествий. Обычно у большинства людей представление о математике, как о чем-то абстрактном и далеком от реального мира (что-то типа набора непонятных символов и формул на разбросанных по всему столу бумагах), а математики — это, как правило, затворники, способные на путешествие только среди книг и чисел. Левшин, подобно автору «Занимательной физики» Перельману, пытается сломать эти устаревшие стереотипы и вытащить науку в окружающую нас реальность. Это очень важно: с раннего возраста показать детям, что полученные в школе знания действительно можно применять в жизни.

Что можно узнать, если оставлено только личное и частное? Например то, что Троцкий в сибирской ссылке работал некоторое время конторщиком у местного купца-миллионера, что «село Усть-Кут знало раньше лучшие времена», а отблеск золота играл по всей Лене; что иркутские друзья помогли бежать, снабдив билетами на поезд, и доставили чемодан с крахмальным бельем, галстуком и прочими атрибутами цивилизации, чтобы «слиться с местностью». И именно здесь он наудачу вписал в паспорт фамилию «Троцкий», которая осталась с ним на всю жизнь. С томиком Гомера в руках беглый спокойно ехал прочь из Сибири, планируя, сочиняя письма, размышляя о сложившейся ситуации.

«Слишком шумное одиночество» Богумила Грабала с первых страниц мастерски притворяется антиутопией. Главный герой, Гантя, оператор гидравлического пресса. Ему на склад привозят книги с истекшим сроком годности, и задача Ганти — превращать их в аккуратные, квадратные брикеты и отправлять на переработку. Казалось бы – все как обычно. Опять вариация на тему «Фаренгейта 451»? Сейчас он одумается, примкнет к сопротивлению и прочее прочее прочее. Но.
Не все так просто. Грабал не сразу открывает читателю механику своего текста. Преодолев первую главу, мы узнаем, что в мире «Слишком шумного одиночества» уничтожение книг — это естественный процесс. Тут нет литературных инквизиторов, людей не преследуют за мыслепреступления и не вешают за чтение стихов Новалиса. Нет, ничего такого — никакой политики. Книги просто уничтожают. Да и герой Грабала тоже не похож на стандартных «антиутопических» персонажей: он не варвар, но и не «сопротивленец», он просто любит книги — любит так сильно, что дома у него накопилось уже более 2-х тонн спасенных романов. Впрочем «спасенных» не совсем верное слово...

В этой книге есть ВСЕ! ВСЕ! Нет, правда, мне трудно представить себе механизм, который бы не был здесь описан: авторучка, велосипедный тормоз, весы, ядерный реактор, фотоаппарат, процесс создания книг, система зажигания автомобиля, флешка, строение самолета, электричество, музыкальные инструмент — не хватит поста, чтобы все перечислить. И да, я всю книгу до сих пор не прочитала — жизни же не хватит О_0 так, просмотрела интересующие меня разделы, пять дней ее уже листаю — слова знакомые ищу. В общем, такая себе техническая Большая советская энциклопедия :))
Что еще понравилось — мамонты! Мамонты — это действительно звезды этой книги: без них было бы скучно, без них было бы менее понятно, да и вообще во время чтения книги приятно «сделать перезагрузку» и посмеяться над забавными мамонтами, которых то в небо запускают, то пожар тушить заставляют, то сдвинуть с лежанки пытаются.

Если вы любите Беккета как люблю его я, его поэтику, балансирование на грани трагизма и комизма, его своеобразный стиль. Если вы не ищете одну лишь биографию в заведомо автобиографических произведениях, Бернхард ваш. Читайте и наслаждайтесь.
Автобиографическая пенталогия Бернхарда — одно из самых сильных автобиографических произведений. Вместе с тем я бы скорее назвал цикл повестей — псевдоавтобиографией (чтобы не было соблазна интерпретировать лишь через биографию автора). Не спорю миметичность в небольших количествах присутствует, хотя она скорее прорастает через сознание героев, их рефлексию, но «псевдо» из-за любви автора к гротеску. Он на столько обострил углы, что порой книга превращается в сплошной кошмар. Не хочется верить, что все так и было, но Бернхард не оставляет нам выбора, на столько все хорошо нарисовано. (...)
Всю пенталогию можно читать как «роман воспитания». Произведения очень лиричные и музыкальные. Стиль Бернхарда, его плотный текст по ритмике напоминает Достоевского. Автор играет на замедлении/убыстрении темпа, чтобы у читателя создалось впечатление некоего надрыва.

В подавляющем большинстве научно-фантастических романов рассматривается или отдаленное будущее нашей цивилизации, или вообще иной мир со своими обитателями и традициями. Однако Йен Макдональд в романе «Доме дервиша» выбрал в качестве фона улицы Стамбула, перенеся нас на каких-то тринадцать лет вперед. Разумеется, за это время мир изменился, незаметно, но при этом ощутимо. Открылись новые горизонты, возникли новые векторы развития, но многое осталось прежним. И вот, перед нами предстает застывший на стыке прошлого и будущего Стамбул, прообраз всего человечества.
В подавляющем большинстве текстов слова — это просто слова, но в технике микрографии каждая буква состоит из целого отрывка, тонкий каллиграфический узор позволяет вместить уйму информации на маленьком клочке бумаги или эмали. Так и в «Доме дервиша» внутри сцены часто скрыта целая история, содержащая судьбы нескольких людей или даже поколений. Большое в малом, микрокосм в макрокосме, суть нанотехнологий изложенная средневековым языком. Роман подчеркнуто пронизан духом Востока, плавностью бесед и толкотней базаров, витиеватых фресок и грубых рисунков. Он не требует от читателя каких-то особых знаний, лишь умения смотреть и видеть, как сложные связи приходят в движение, а сквозь мешанину событий проступает картина вечного города.

Россия, не правда ли, в изображении большинства авторов — визуального ли толка, письменного ли — всегда предстает удивительно нерусской? Там, где у японцев в иноземном тексте будет цвести сакура и хихикать, прикрывая рот, гейша, в России будут толпиться кисловато-посконные люди с невероятно неживыми фамилиями на-ов (Mr. Whatthehellof and mrs. Schschschisthatenoughrussianova, допустим) и серой, бетонной тенью советского союза. Даже самым распрекрасным писателям, вроде Байетт и Тартт, которые с должной серьезностью относятся к исследованию чужеродной, дальней культуры, не удается избавиться в своих романах от волочащейся по тексту пасмурной тени русской духовности, высиженной еще Достоевским меж фурункулов игровой лихорадки в Бадене и венецианской сырости. Русские несут с собой чахоточный румянец, запальчивость, алкогольные пары отчаяния и ветер революции — вместе с огромной как небо русской душой, которая никак не желает укладываться под переплет и, ссутулившись, толкает текст костлявыми локтями в самых невероятных направлениях. В англоязычной литературе мы вечно стоим гостями, которые вечеринку не то забздят, не то внесут в историю. (Лучше первое, конечно).

Так вот, книжка Элиф Батуман примечательна уже тем, что ей практически успешно удалось всего этого избежать. Возможно потому, что книжка не совсем художественная — скорее художественно украшенный нон-фикшен о том, как турецкая американка в первом поколении вдруг увлеклась русской литературой, решила изучать ее в Стэнфорде и стала делать это с широко открытыми глазами.